Алан Платель: «Ты никогда не знаешь, дойдешь ли до цели»

Его занимает конфликт между красотой отдельного человека и его тоской по принадлежности сообществу: об этом разговор с бельгийским хореографом Аланом Плателем, чьим спектаклем «Волк» на музыку Моцарта закрывается нынешний “Theatertreffen” в Берлине.

 — Вы руководитель театра в Генте, небольшом городе со старинным центром и целой толпой юных студентов. Там вы основали “Les Ballets C. de la B.”. Что значит для вас жизнь в Генте?

 — Всё. Меня часто приглашают в другие города. Но я должен начинать каждую свою работу именно в Генте. Это эмоциональная связь: мне нужно немного, но мне нужны городские камни, мой ежедневная поездка на велосипеде, мои книги.

Меня очень занимает конфликт между индивидуумом и его тоской по тому, чтобы принадлежать к сообществу. Старые виды сообществ — такие как церкви, партии, общины, страны — работают уже недостаточно хорошо, и я думаю, мы должны найти новые формы. Генту в этом смысле удался красивый эксперимент — это старый город, который еще 20 лет назад был совершенно опустившимся и грязным; но правительство города в тот момент стало поощрять большую открытость миру. Это было похоже на то, как если бы в каком-то старом городе вдруг исчезли стены — сейчас здесь существует множество самых разных связей с миром. Поэтому мне там нравится.

 — В «Волке» вы работаете с танцовщиками и перформерами из Аргентины, Бразилии, Бельгии, Буркина Фасо, Франции, Вьетнама и Конго. Но вам самому нужно быть «укорененным» в городе. Почему тогда так настойчиво ваше стремление смешивать разные культуры?

 — Бельгия, особенно Брюссель, очень привлекательна для тех, кто занимается современным танцем. Танцовщики приезжают сюда в школ и на прослушивания. Для своих спектаклей я ищу исполнителей, которые сильно отличались бы друг от друга. В «Волке» это очевидно, различия физически наглядны.

Этот поиск различий связан с моим видением мира. К примеру, я с волнением наблюдаю, как мы определяемся с расширенной Европой. Я думаю, у нас будут большие проблемы. В общем и целом идея, что единая Европа многое упрощает — путешествия, валюту и т.д., скорее принимается. Но наряду с этим видно, как растет желание выразить национальную идентичность. Поляки не желают, чтобы их путали с французами. Еще много пройдет времени, прежде чем люди почувствуют себя прежде всего европейцами. В конце этого процесса — понимание того, что мы все — люди, но до того, я боюсь, случится немало войн.

 — Занимает ли вас эта угроза войны на сцене?

 — Да, но не как необходимость или тенденция — каждый все равно должен будет решить за себя. Для меня не существует пути, который позволил бы ее избежать. Уже три года я занимаюсь одним проектом в Палестине — и каждый раз, отправляясь туда, мы не знаем — доберемся ли до места, можно ли будет работать.

 — Как возник этот проект?

 — Это, как и многое, вышло случайно. В Брюсселе в 2001 году деятелям искусства предложили посетить культурные учреждения на оккупированных территориях Палестины. Тогда я как раз работал с израильским танцовщиком и решил, что охотно познакомился бы с другой стороной. Мы прибыли как раз тогда, когда началась эскалация конфликта — нам пришлось бежать в Рамаллу; потом мы начали долгосрочное сотрудничество. Сопоставление этого опыта с нашим — уже само по себе радикально. Например, увидеть, чего люди в Палестине ждут от современного танца. Насколько иначе они себя выражают. Что здесь, у нас, принято, к чему мы привыкли, там воспринимается совершенно по-другому. Там можно многому научиться — особенно в области состязания восточного и западного мышления. И замечаешь — на этом поле решается, будет ли мир или война.

 — В «Волке» есть момент, когда все артисты исполняют «Интернационал» — очень сексуально, ударяя себя ладонями по бедрам. Как вам пришла эта идея?

 — Мне нравится"Интернационал. «Волка» можно рассматривать по-разному. Как занимательный спектакль о красоте отдельного человека. Или как спектакль о Моцарте — для меня лично это очень важно — насколько эклектичен был его характер. Потом есть тема конфликта между красотой отдельного человека и его желанием принадлежать к чему-то — если считать это лейтмотивом, то сцена с «Интернационалом» — это первый момент, когда исполнители пытаются собраться вместе. Я «Интернационале» все еще вижу некий идеал, утопию. 

 — Как в спектакле «Что-то на мотив Баха», так и в «Волке» вы работаете, с одной стороны, с музыкой Баха и Моцарта — в живом исполнении очень хороших коллективов, с другой стороны, спектакли разыгрываются в узнаваемо сегодняшнем мире кемпингов, цирка, комиксов, караоке-баров, торговых моллов. Есть ли у вас ощущение, что нужно освободить Баха и Моцарта из плена обычного восприятия классической музыки?

 — Я хочу прояснить одно: я никогда не хотел ни насиловать музыку, ни насмехаться над ней. Но существует столько исторических и аутентичных прочтений, что я чувствую себя вправе отважиться на еще одну, другую. Речь идет о свободе обращения — после долгой истории восприятия эта музыка стала чем-то смущающим. музыкантам понравилось, что кто-то подходит к ней наивно и без их знаний. 

 — В «Волке» каждая тема проходит на сцене через определенное развитие. В конце, например, есть ряд эпизодов, который напоминает решающий поединок в кино, насилие снятое рапидом. Но картины смерти сменяются другими — и вновь говорится о желании рассказать о себе миру. Как вы достигаете (добив) подобной открытости?

 — Я всегда боюсь, что будет воспринят лишь один уровень послания и поэтому склонен делать свои спектакли «избыточными». Я думаю, перекрещение, к примеру, поэтических и истерических образов, поможет разбудить чувства зрителя. Может быть, люди станут более восприимчивыми, когда станут не с таким доверием полагаться на свое собственное восприятие. И герои тоже развиваются во всех возможных направлениях — от мягкости к жестокости, от красоты к безобразию. Всегда, как только мне кажется, что теперь понятно, к чему все идет, я стараюсь сменить направление. 

 — Поэтому потом спектакль трудно вспомнить. Вы все время пытаетесь стереть все прошедшее?

 — Такова жизнь. Вы сможете вспомнить, что делали вчера? По моему убеждению, театр — та форма искусства, которая наиболее тесным образом связана с жизнью и смертью. Он существует лишь в то время пока артисты выступают на сцене.

 — Ваши спектакли имеют большой успех, тем не менее перед постановкой «Волка» вы хотели отказаться от хореографии?

 — Мне необходима дистанция. К тому времени я в течение десяти лет ничем кроме постановок и гастролей не занимался — это стало рутиной. Поступало много предложений — а отказывать всегда сложно. Я должен был однажды очень громко сказать «Нет», чтобы остановить этот процесс. Какое-то время я занимался тем, что изучал язык жестов. Но все же я так скучал по своей студии и по процессу, по совместной работе с другими — что вот, вернулся.

 — Вы работали с инвалидами, прежде чем начали заниматься танцем и театром. Что осталось от этого в вашей теперешней работе?

 — Я был «педагогом-целителем» — такое название для этой профессии, есть, кстати, только в немецком. В этом качестве я часто сталкивался лицом к лицу с вопросами, которые звучат жестоко: почему живут эти дети? Человек настолько зависим, если это так, то какое будущее у тебя? Те же вопросы занимают меня и в работе с артистами: что делает тебя уникальным, что ты хочешь показать, что тебя отличает?

 — Быть уникальным — это суровое требование. Каждый должен быть уникальным?

 — Я твердо верю, что каждый таковым и является. И в то, что напряжение между этим и тоской по принадлежности к чему-то, по тому, чтобы группа тебя узнала и признала, очень сильно.

 — Независимые театры в Бельгии, возникшие, по большей части, в 80-е годы, пользуются сегодня гораздо большим признанием, чем стационарные государственные театры. Насколько важно было такое свободное существование?

 — Театр — открытая форма искусства и совсем не обязательно разделять его на оперу, драму, танец. Я начинал как любитель и на этапе профессионализации работал почти без средств — было только пособие по безработице. Потом постепенно пришли признание и поддержка. Мне лично не страшно возвращаться к определенным ситуациям. Но я думаю и о людях, с которыми работаю — люди искусства не должны работать в «стесненных обстоятельствах». И я счастлив, что могу им платить. Правда, в сравнении с другими странами, это все равно очень мало.

Когда я начинал, ситуация была такова, что в Бельгии был только очень старомодный театр и такой же старомодный танец. Не было ничего, кроме Бежара, который как раз тогда Бельгию покинул. Современный танец и театр были свободным полем: поэтому было так просто противопоставить тому, что было, нечто другое. Поэтому Ян Фабр, Анн Тереза де Кеерсмакер, Вим Вандекейбус и Ян Лауверс смогли столько сделать. Сегодня для молодых танцовщиков намного сложнее самоутвердиться — у них ведь есть «мамы» и «папы».

(Перевод с немецкого)