Голая пионерка

Это спектакль из тех, которые становятся легендами со временем, когда из памяти стираются шероховатости, естественные для только что родившегося организма. «Голой пионерке», что называется, есть куда расти, но куда, скажите на милость, расти Чулпан Хаматовой? Когда еще в институте она сыграла Анну Франк, ее называли удивительной девочкой, после спектакля «Мамапапасынсобака» — фантастическим существом. Сейчас ее впору назвать великой актрисой. Все два часа, что она находится на сцене — а со сцены она не уходит вообще, — ею можно разжигать костер. Она сгорает, но ни пафоса, ни чрезмерности, ни истерики в ее игре нет и в помине. Она не выжала из публики ни единой слезы — и не потому, что не смогла: в ее случае слезы были бы слишком жидким выражением чувств. От ее игры попросту берет оторопь. Чулпан Хаматова опять играет девочку. На этот раз — полковую шлюху по кличке Муха, святую Марию Мухину, стягивающую трусы из любви к Родине. Роман Михаила Кононова об этой непорочной блуднице был напечатан (и сразу же выдвинут на премию «Национальный бестселлер») три года назад, а написан задолго до того, еще в начале перестройки. С тех пор его разоблачительный пафос остыл, зато и эротизм, и христианские мотивы лишились привкуса скороспелой конъюнктуры. Время пошло роману на пользу, но лучшую службу сослужило ему все же не время, а, как было сказано, Чулпан Хаматова и еще Кирилл Серебренников. Вместе с драматургом Ксенией Драгунской он перестроил сбивчивое, от лица Мухи ведущееся повествование в хронологически выверенный ряд — от того момента, как война застает девочку у бабушки в деревне, через отступление, расстрелы генерала Зукова (то бишь маршала Жукова) к самой смерти, после которой Муху видели в небе — ведущей солдат в прорыв под белым флагом своих истерзанных трусов.

Последовательность для Серебренникова принципиальна — он ставит не столько «батально-эротическую феерию» (таково начало сложносочиненного подзаголовка романа), сколько житие фронтовой святой. Нужно было проявить недюжинную фантазию, чтобы суметь скрестить на узком подиуме посреди крохотного, на 70 человек, зала лубок и изощренный театр, цирк и храм, советскую идеологию с германской мифологией — в конце концов, чтобы переложить кононовскую «феерию» (а это и вправду грандиозная языковая феерия) на другой, театральный язык. Можно долго описывать, как обыкновенная доска становится в руках актеров бортом грузовика, увозящего на фронт деревенских парней, и как солдата укладывают головой на пионерский галстук, который оказывается кровью из виска. Можно рассказать о том, какое впечатление производят «Широка страна моя родная», звучащая церковным хоралом, и вид шеренги, где носки по линии ровняют живые еще солдаты и пустые сапоги.

Но важнее вспомнить, как солдаты жонглировали кольцами, а те вдруг стали нимбами. Как Муха в черном с блестками трико кувыркалась в воздухе, а потом, словно канатоходец, балансировала на протянутой через сцену резинке от трусов. Как генерал в алой шинели и маске Сталина, собственноручно расстреляв солдат, подвешивал к глазнице хрустальную клоунскую слезу — как вывешивают ордена. Иногда от этого цирка захватывает дух, иногда он просто занятен, но придуман он был отнюдь не для хохмы. В советском цирке, важнейшем из искусств после кино, Серебренников обнаружил того самого человека, которого ковала имперская идеология, — человека сверхъестественных возможностей, а если добраться до римского прародителя нашего цирка — еще и приговоренного гладиатора, первого христианина, отданного на растерзание диким львам. В советском цирке Серебренников нашел свою истовую давалку Муху. Сценограф Николай Симонов, в свою очередь, по одну сторону подиума расположивший цирковую ложу, с другой стороны возвел белое сооружение с высокой белой щелью — то ли Валгаллу, то ли влагалище, то ли врата рая. Отмучившись, Муха именно туда и отправляется. Туда, где, словами Кононова, «не убивают, не лгут и не предают, где и нет ничего, кроме очищенного, двойной как минимум перегонки, девяностошестиградусного, самого что ни на есть Добра».