МХАТ в грязи

«Дядя режиссер, а как дальше-то?» — «Не знаю, дядя актер! Думай. Руками, ногами думай. Потом — головой». На большой сцене МХАТа имени Чехова идет репетиция. За режиссерским столиком — Кирилл Серебренников, ниспровергатель на середине четвертого десятка, ценитель новой драмы со званием бакалавра физики, один из важных действующих лиц современного театрального процесса. «Полоскание в классике я считаю порочным и патологичным», — заявлял Серебренников два с половиной года назад, требуя ввести обязательную квоту на постановку современных пьес, а сейчас сам репетирует «Мещан» Максима Горького. Предварительные наблюдения показали, что назвать будущий спектакль традиционным язык ни у кого не повернется. На макете афиши — герои спектакля — с выражениями лиц в стиле «их разыскивает милиция». Премьера — 6 марта.

11.50. До начала репетиции осталось 10 минут. На сцене — творческий беспорядок и масса людей неактерской внешности. Судя по комбинезонам и употребляемым речевым конструкциям — монтировщики. Бросается в глаза турник на стальных распорках, расположившийся на авансцене. О буревестнике революции и мещанском доме начала прошлого века (пьеса написана в 1901 году) напоминает только старинная швейная машинка. Режиссер стоит в проходе зрительного зала и с удовлетворенным видом оглядывает смутные намеки на декорацию: «Кровать, конечно, что-то даст. Она будет вращаться и…». Остальное заглушает стук молотка.

12.00. Ничего похожего на начало репетиционного процесса. На сцене — шум дрели и высокохудожественная суета.

12.05. Над сценой возникает подвесная металлическая люлька, напоминающая малярную. Она опасно кренится и вызывает детский восторг у режиссера. Взлетев на сцену, он со стула забирается в люльку и вдохновенно изображает барабанщика, для которого, кажется, сие оборудование и предназначено. Сбоку выползает вторая люлька.

12.15. Вразвалочку подгребают актеры и слоняются между деловыми монтировщиками. Кто-то прихлебывает из чашки, кто-то подтягивается на турнике. Двое совсем молодых — Сергей Медведев и Олег Мазуров — усаживаются за пианино и в четыре руки блестяще импровизируют что-то джазовое. Окончив, объявляют: «Мы сочиняли музыку к американскому триллеру!». Режиссер мрачно бродит по сцене, переставляет с места на место стулья, пробует их на прочность, отбирает одни и забраковывает другие. 

12.25. Влетает энергичная Евгения Добровольская в длинной юбке и клетчатой ковбойской рубашке, немедленно кидается к режиссеру, требует растолковать, как именно она должна себя чувствовать и как вести себя в «той сцене». Проигрывает в одиночку целый диалог, тараторя реплики как минимум за двух персонажей, и все — с вопросительной интонацией: мол, так правильно? или так?

Я не понимаю ни звука, но режиссер очень отзывчив; втолковывая — актрисе свою мысль, он припадает на корточки, с удовольствием матерится, размахивает руками, подпрыгивает. (Видимо, это то самое, что в театральной среде называется «птичий язык», на котором могут объясняться между собой творцы). Колоритная пара бурно передвигается по сцене, сшибая хладнокровных монтировщиков. Увлеченные собой, они не замечают двух шутников: давешние джазисты бросили терзать инструмент и передразнивают режиссера и актрису, тщательно копируя все их движения. Похоже и очень смешно.

12.40. «Ну давайте же, наконец, звать господ артистов и начинать репетицию!» — вопит постановщик недоумевающему помрежу с папочкой. Люльки лениво уползают ввысь, монтировщики неспешно растворяются за кулисами, Евгения Добровольская уютно располагается на барьерчике директорской ложи, десяток актеров вовсю резвится на сцене. Репетиция, кажется, начинается.

«Сейчас посмотрим, как у нас получится сделать перестановку в сцене отравления, как мебель в четвертый акт переходит», — командует режиссер.

Кристина Бабушкина, играющая отравившуюся Татьяну, падает на стол и заворачивается в скатерть, ее подхватывают на руки и переносят на кровать, все остальные в ритме свинга перемещают стулья, двигают шкаф. Пять музыкальных минут — и обстановка четвертого действия готова.

13.30. Режиссер беснуется: «Надо же так ненавидеть артистов! МХАТ, называется! Театр высокой постановочной культуры!». Оказывается, массивный, тяжеленный диван невозможно передвинуть, а монтировщики пропали в недрах театра.

13.45. Спокойствие восстановлено, репетиция продолжается. Похоже, в неглубоких провалах сбоку и перед сценой расположится самая натуральная грязь. Пока о ней только говорят: «Что, прямо в грязь спрыгивать?». А актриса, неожиданно молоденькая и хрупкая для роли старой, грузной служанки Степаниды, постоянно елозит по сцене шваброй, как будто затирая грязные следы: «Тихонечко, контрапунктом», — наставляет ее режиссер.

14.00. Появляются Андрей Мягков и Алла Покровская. Репетиция разворачивается в полную силу. Некоторые сцены быстро прогоняют, только чтобы проверить технические моменты, а какие-то эпизоды проходят вновь и вновь. Например, эффектное объятие героев через дверцу шкафа, да еще и с раздеванием, повторяется с минимальными вариациями раз восемь.

С хохмочками, анекдотами и приколами репетиция медленно движется вперед, режиссер падает, кажется, во все кресла партера поочередно и нервно вскакивает; то азартно включается в игру, то пытается усмирить подопечных, как разошедшуюся детвору…

15.00. До перерыва еще далеко. Безумно замерзшая, я выбираюсь из зала. Мне всегда было трудно понять, откуда собственно берется спектакль: безупречная точность мизансцен, единственно возможная совокупность движений, звуков, взглядов. Как режиссер все это придумывает, как втолковывает актерам? Три часа, проведенные в продуваемом всеми ветрами партере МХАТа, мало что прояснили в этом вопросе. Зато почему-то стало очевидно, что спектакль «Мещане» будет злым и веселым, как горьковский «новый человек» Нил.