По Большому

В Большом снова скандал. По предложению депутата Сергея Неверова Госдума поручила своему Комитету по культуре «проверить информацию о постановке на Новой сцене Большого театра оперы на либретто писателя Владимира Сорокина». В поддержку такого решения выступили 293 депутата, против проголосовали 12. Похоже, это чуть ли не первый случай в истории мирового театра, когда опера становится известна по имени либреттиста. Даже немного обидно за других весьма достойных создателей «Детей Розенталя» — композитора Леонида Десятникова и режиссера Эймунтаса Някрошюса. Однако именно лишенный презумпции невиновности Владимир Сорокин (премьера оперы — только 23 марта) оказался в ответе за коллективный труд.

 — Владимир Георгиевич, вы ожидали такой реакции на свою будущую премьеру?
 — На самом деле я ждал какого-то скандала, но внутренне все-таки хотел, чтобы его не было: ни я, ни Десятников не нуждаемся в черном пиаре.

 — Как вы считаете, это личное мнение депутата Неверова или за ним кто-то стоит?
 — Не хотелось бы в этом разбираться и строить догадки: кто инициатор, а кто вдохновитель. То, что происходит, это непрофессионально, грубо и невежественно. Не читая либретто, объявлять его пошлостью и порнографией — это и есть порнография. Это еще раз показывает культурный уровень наших депутатов. Но меня радует, что все-таки двенадцать человек голосовали против. Значит, не все еще потеряно.

 — Бороться собираетесь?
 — Думаю, наше дело правое, и мы победим. Люди вменяемые, когда поближе познакомятся с этой оперой, поймут, какую глупость выдала Госдума. Она только лишний раз скомпрометировала себя этим голосованием.

 — Вас вообще трогает такое внимание со стороны властей и примкнувшей к ним общественности? Или уже привыкли?
 — Было одно горячее лето, когда я не мог работать из-за неприятной шумихи, связанной с моим именем. И уехал на север, в лес. К счастью, вся грязная пена довольно быстро сошла на нет.

 — Вряд ли нынешняя сойдет столь же быстро. Все-таки на святое замахнулись. Кстати, в вашем романе «Голубое сало» партер Большого театра заливает фекалиями… Что ж так жестоко?
 — Это было давно… Одно время я испытывал разочарование в том, что делает Большой театр, и это отразилось в тексте.

 — Сегодня разочарование преодолено?
 — Одно то, что нынешнее руководство театра пошло на такой эксперимент, пригласило нас с Десятниковым к сотрудничеству, свидетельствует о том, что театр обновляется. Ну и дай бог!

 — Как все-таки вас угораздило стать либреттистом?
 — Года три назад руководство Большого театра решило заказать композитору Десятникову современную оперу. Десятников — очень талантливый человек, я давно его люблю, мы работали вместе над фильмом «Москва». В музыке он делает приблизительно то же, что я в литературе. И к классике относится столь же трепетно, но не как к мертвому — музейным вазам, которые переставляешь из одного шкафа в другой, — а как к живым стихиям.

Леонид предложил мне подумать над этим проектом, и спустя некоторое время я изложил ему концепцию «Детей Розенталя». Был некий человек, который изобрел клонирование и клонировал великих композиторов. Наполовину еврей, он бежал из Германии и обосновался в России, где и воспитал своих дублей как родных детей. Когда Розенталь умер, а инкубатор-СССР рухнул, композиторы оказались на улице… Десятникову идея понравилась, ее одобрили директор Большого театра Анатолий Иксанов и главный дирижер Александр Ведерников. В директорском кабинете Большого, который помнит еще Жданова, мы подписали договор.

 — Подобающий трепет ощутили?
 — Если честно, больше всего мне запомнился хрустальный лебедь, стоявший на ампирном столе, на котором мы подписывали бумаги. А трепет я действительно испытал. Все-таки, согласитесь, Большой театр — это брэнд. С другой стороны, я понимал, что мы не бедные родственники и принесли в театр очень неслабую вещь. Которая может как-то помочь репертуару, ведь не секрет, что с оперой в Большом не все гладко.

 — Большой театр для вас только брэнд или нечто личное? Одно время вас частенько можно было увидеть в его партере…
 — Рожденному в музыкальной семье трудно оценивать Большой. Так же как москвичу невозможно трезво взглянуть, скажем, на Кремль. Детский поход на Плисецкую в «Лебедином» создает тот самый миф, который не позволяет адекватно судить о происходящем. Но я заставлял себя многое увидеть по-новому: еще в 70-е годы в этом театре выпускались спектакли, которые разочаровывали и вызывали сочувствие. Начиная с конца 70-х я вообще перестал ходить в московские театры — везде одна рутина. Но сегодня, поездив по миру, побывав в самых разных оперных театрах, я вновь сумел увидеть Большой. По-новому. Сегодня в его стенах можно наблюдать некие положительные тенденции, сдвиги и прорывы, и это не может не радовать. Если наша опера удастся, я буду счастлив помочь Большому театру. В детстве каждое посещение Большого превращалось в маленький новогодний праздник. Надеюсь испытать то же чувство на премьере.

 — Вы вообще поклонник оперы?
 — Не могу сказать, что я оперный меломан. Но оперу любил всегда, и сильнее, чем драматический театр. Умом я понимаю, что этот громоздкий жанр имеет несколько музейный привкус. Но меня это нисколько не раздражает. Прямо как «Роллс-Ройс» — машина, конечно, старомодная, но ведь вещь!

 — Жизнь в Германии должна была приучить вас и к современным операм.
 — Да уж. Я очень болезненно отношусь к современной сценографии. А немцы борются с Вагнером методом переодевания: Зигфрида, например, в костюм панка, Брунгильду — в наряд садо-мазо. Я же, напротив, ценю в опере миф и утопию. 

 — Но, поселяя своих героев в современность, вы тем самым отказываете им в праве на миф. 
 — Напротив, я создаю новый миф. Это никакая не деконструкция, никакой не постмодернизм, напротив, — попытка создания новой мифологии. Наша опера начинается в духе Вагнера, течет через чувственность Чайковского, через народность Мусоргского и завершается человечностью Верди и трогательностью Моцарта. В результате получается очень человеческая история со своей метафизикой. Думаю, над «Детьми Розенталя» будет пролито немало слез. Вы вот музыку уже слышали?

 — Только фрагменты.
 — Замечательная музыка. Я лично дважды прослезился. Я писал «Детей Розенталя» с воодушевлением. Несколько раз мне сильно помог Десятников: в таком тексте очень важна интонация, и, если я сбивался, Леонид меня корректировал. Как-то он даже сказал:"Володя, я бы хотел, чтобы то, что вы пишете, оказалось не хуже «Голубого сала». Но по большому счету писалось все-таки легко: я ведь прикоснулся к действительно новому для себя жанру. Кстати говоря, не помню другого подобного опыта и у других авторов: когда в одной вещи объединены пять композиторских индивидуальностей.

 — Финансовая сторона проекта вас не разочаровала?
 — Честно говоря, меня она не волновала. Не секрет, что по европейским меркам наши гонорары символические. Но мне действительно хотелось сделать эту вещь, добиться, чтобы она звучала качественно и прожила долго.

 — Не задумывались над тем, чтобы написать либретто для балета?
 — Пока нет импульса. Либретто для балета — тема провокационная: она предполагает только сюжет, а не детальное развитие его в каждом слове. Хотя в нашей опере тоже есть балетный кусок. Посмотрим, как решит эту сцену Някрошюс.

 — Вы следите за репетициями?
 — Нет, собираюсь пойти уже на предпремьерный показ. Я романтик и не люблю копаться во внутренностях…

 — Опера для вас завершается на бумаге, в партитуре или лишь получив сценическое воплощение?
 — Наверное, это все-таки то, что можно услышать в театре. Потому что опера — это, в общем, некий синкретический жанр, включающий сильный визуальный компонент. В опере очень важны виднеющийся оркестр, хор, лысины и боа партера, пылинки в лучах прожектора, скрип туфелек примадонны, шампанское в антракте…

 — Дрессированные гарсоны.
 — Не обязательно. А обязательны крики «Браво!» под занавес.